На этой страничке вы найдете специфические шутки филологов, родившиеся “в пылу” научного исследования, дискуссии или научно-популярного изложения. Конечно же, не всем они покажутся смешными, но ценители, надеюсь, получат удовольствие.
Лингвист в плену
…Смысл контрпримера состоит в иллюстрации связи между тем, что имеет в виду говорящий, и тем, что значат слова, которые он произносит. Допустим, я – американский солдат, которого во время второй мировой войны взяли в плен итальянские войска. Допустим также, что я хочу сделать так, чтобы они приняли меня за немецкого офицера и освободили. Лучше всего было бы сказать им по-немецки или по-итальянски, что я – немецкий офицер. Но предположим, что я не настолько хорошо знаю немецкий и итальянский, чтобы сделать это. Поэтому я, так сказать, пытаюсь сделать вид, что говорю им, что я немецкий офицер, на самом деле произнося по-немецки то немногое, что я знаю, в надежде, что они не настолько хорошо знают немецкий, чтобы разгадать мой план. Предположим, что я знаю по-немецки только одну строчку из стихотворения, которое учил наизусть на уроках немецкого в средней школе. Итак, я, пленный американец, обращаюсь к взявшим меня в плен итальянцам со следующей фразой: “Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhen?” Теперь опишем эту ситуацию в терминах Грайса. Я намерен оказать на них определенное воздействие, а именно убедить их, что я немецкий офицер; и я намерен достичь этого результата благодаря опознанию ими моего намерения. Согласно моему замыслу, они должны думать, что я пытаюсь сказать им, что я немецкий офицер. Но следует ли из этого описания, что, когда я говорю “Kennst du das Land…”, я имею в виду “Я немецкий офицер”? Нет, не следует. Более того, в данном случае кажется явно ложным, что, когда я произношу это немецкое предложение, я имею в виду “Я немецкий офицер” или даже “Ich bin ein deutscher Offizier”, потому что эти слова означают не что иное, как “Знаешь ли ты страну, где цветут лимонные деревья”? Конечно, я хочу обманом заставить тех, кто взял меня в плен, думать, что я имею в виду “Я немецкий офицер”, но чтобы этот обман удался, я должен заставить их думать, что именно это означают произносимые мною слова в немецком языке. В одном месте в “Философских исследованиях” Витгенштейн говорит: “Скажите “здесь холодно”, имея в виду, “здесь тепло”” (см. Wittgenstein 1953, § 510). Причина, по которой этого сделать нельзя, заключается в важной закономерности: то, что мы можем иметь в виду, является функцией того, что мы говорим. Субъективное значение обусловлено не только намерением, но и конвенцией.
Любовь к пирожным
(Из работы Т. В. Булыгиной и А. Д. Шмелева “Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики”. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. Глава Пространственно-временная локализация как суперкатегория предложения. С. 113-125.)
…Если обобщенная интерпретация для той или иной именной группы в силу каких-то причин оказывается невозможной, эта ИГ не может сочетаться с гномическими предикатами. А. Вежбицкая отметила, что аномальность предложения Lubię to ciastko ‘Я люблю это пирожное’ объясняется тем, что невозможно представить себе, чтобы человек «обычно охотно ел» одно и то же пирожное [Вежбицкая 1982: 255]. Действительно, можно любить пирожные вообще, но существование конкретного пирожного достаточно эфемерно: как только «любовь» к пирожному (в одной из его пространственно-временных манифестаций) будет проявлена, пирожное прекратит свое существование и невозможным окажется проявление любви к другим его манифестациям. А, как уже говорилось, объектом при глаголе любить всегда должно быть некоторое открытое множество манифестаций.
Прости нас, Пушкин!
(Из работы Г. А. Золотовой, Н. К. Онипенко, М. Ю. Сидоровой “Коммуникативная грамматика русского языка”. М., Изд-во МГУ, 1998. С. 203.)
В случае с активным / пассивным оборотом может быть сформулировано правило более или менее регулярного преобразования одной модели в другую; важнее то, что изменение структуры модели меняет здесь роли компонентов (Субъект действия – действие – объект – в активе и Субъект -носитель признака – признак состояния, свойства – в пассиве), меняется соответственно типовое значение, утрачивается свойство синонимичности и способность взаимозаменяемости. Возьмем текст из “Дубровского” Пушкина: “Он чувствовал сквозь сон, что кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки… француз в одной руке держал карманный пистолет, другою отстегивал заветную суму”.
Рука не поднимается на это кощунственное упражнение, но надо показать абсурдность идеи “регулярного преобразования и синонимического замещения” активной конструкции репродуктивного текста с имперфективными глаголам конструкцией пассивной. Сравните: “Он чувствовал сквозь сон, что (он) дергался за ворот рубашки кем-то… пистолет держался французом в одной руке, а заветная сума отстегивалась другою. (Прости нас, Господи и Пушкин!)
Таким образом, критерий синтаксической синонимии нуждается в существенной корректировке.
Подчинение и столб
(Из книги А. М. Пешковского “Русский синтаксис в научном освещении” (многочисленные издания с 1927г, цит. по изд. М.:УРСС, 2001. С.80.)
Неизбежным спутником необратимости отношений является еще сознание неравенства соотносящихся величин, преобладания одной из них над другой и подчинения одной из них другой. Именно то слово, в котором имеется показатель отношения (брат учителя) сознается как видоизмененное известным образом ради выражения этого самого отношения, приспособившееся известным образом для вступления в связь с другим словом, тогда как то слово, в котором нет показателя отношения (брат учителя), естественно представляется самодолвлеющим, не пожертвовавшим ничем для вступления в связь с другим словом. Ведь если я хватаюсь за столб, чтобы удержаться от падения , то я завишу от столба, а столб от меня не зависит. Я изменился, чтобы вступить в отношения со столбом, столб же не изменялся, чтобы вступить в отношения со мною. Случай это надо отличать и от того случая, когда два человека взаимно друг друга поддерживают (отношения обратимые), и от того случая, когда предметы по-разному, но тоже взаимно друг с другом сцепляются (крючок и петля – отношения необратимые, но оба предмета приспособляются к этим отношениям, и оба в своем устройстве зависят друг от друга). В языке как раз всякая пара слов, сцепленная необратимыми отношениями, напоминает человека, ухватившегося за столб, потому что одно слово ни в чем не изменяется для выражения данного отношения, а другое непременно в чем-то изменяется. И такое соотношение называется обычно подчинением второго слова первому, или зависимостью второго слова от первого.
Женщина-дипломат
Прагматическое значение формируется под давлением ряда факторов. Покажем это на следующем примере.
“Когда дипломат говорит “да”, он хочет сказать “может быть”;
когда он говорит “может быть”, он хочет сказать “нет”,
а если он говорит “нет”, он не дипломат;
когда леди говорит “нет”, она хочет сказать “может быть”;
когда она говорит “может быть”, она хочет сказать “да”,
а если она говорит “да”, она не леди”.
Мы воспользовались английской версией стихотворения Вольтера, превращенного временем в расхожую шутку, поскольку в ней повторяется основная формула прагматического значения, иногда называемого “значением говорящего”… Приведенное выше наблюдение Вольтера дает ключ к пониманию ответных реакций женщин и дипломатов. Вместе с тем очевидно, что оно верно только тогда, когда дипломат говорит как дипломат, а женщина – как женщина. Суждение Вольтера касается не естественного класса женщин, а так называемого номинального класса, выделенного по одному из признаков, характеризующих женщин. Тем самым обнаруживается, что говорящий вступает в коммуникацию не как глобальная личность, в которой слиты все ее составляющие, а как личность “параметризованная”, выявляющая в акте речи одну из своих социальных функций или психологических аспектов, в связи с которыми и должно пониматься его высказывание.
Если бы это было иначе, то женщина-дипломат (феномен, Вольтеру еще неизвестный) была бы обречена только на один ответ – “возможно”, который мог бы быть понят и как “да” (в свете женских ухищрений) и как “нет” (в свете ухищрений дипломатии)… Очевидно, что наблюдение Вольтера, даже если оно справедливо, не распространяется на все речевые ситуации, в которых участвуют женщины и дипломаты. Женщина не перестанет быть женщиной (она скорее ею станет), сказав “да” во время церемонии бракосочетания. Если бы она вместо этого сказала “возможно”, то такой ответ не был бы истолкован в положительном смысле.Он бы вообще никак не котировался.Прагматическое значение речевого акта, таким образом, чувствительно не только к говорящему субъект, хотя бы даже “параметризованному”, но и к социальной ситуации, в которой он осуществляется, и, конечно, к тому, каков речевой антецедент реплики.