В. Набоков “Путеводитель по Берлину”

Грамматика и текст

Е. Шаталова (2012). Разбор рассказа В. Набокова “Путеводитель по Берлину”.

Первое, на что обращает внимание читатель, открыв текст, это, безусловно, его заглавие и, как следствие, у него закономерно появляются определенные ожидания относительно самого текста. Действительно, на ум, в первую очередь, приходит известный жанр «путеводителя», функция которого предельно точно донести до туриста или путешественника нужную информацию. С одной стороны, ему необходимо знать как можно больше о различных транспортных средствах города, чтобы спокойно по нему перемещаться. С другой, чтобы наиболее полно понять жителей, а также получить представление о культурном или природном наследии местности, его заинтересует информация о том, что нужно посетить, где погулять и пр. С третьей, читатель подобного путеводителя будет рассчитывать на то, что человек, составивший его, каким-то образом сам имеет отношение к данному городу, ну или, уж во всяком случае, хорошо знает его особенности и неплохо ориентируется в его черте.

Это – один из смыслов, приходящий читателю на ум. Давайте остановимся и посмотрим, что мы видим у Набокова. В самом первом абзаце, предшествующем все пять частей, нарратор констатирует:

Утром я побывал в Зоологическом саду, а теперь вхожу с приятелем, постоянным моим собутыльником в пивную <…> Усевшись, я рассказываю приятелю о трубах, трамваях и прочих важных вещах.

 Подобное начало совершенно не соответствует читательским ожиданиям, возникшим при прочтении заглавия – повествователь не планирует показывать нам город. В лучшем случае, он расскажет о нем своему приятелю.

В действительности, нарратор всего лишь описывает ему и нам свой день: рано с утра он просыпается, выходит на улицу, видит трубы, садится в трамвай, наблюдает за жителями города из окна, отправляется в Зоологический сад (точнее, Аквариум) и, в итоге, встретившись с приятелем в пивной, рассказывает ему обо всем этом. Интересна реакция собутыльника на рассказ, в речи которого единственный раз употреблено слово из заглавия: « – Это очень плохой путеводитель <…> – Кому интересно знать, как вы сели в трамвай, как поехали в берлинский Аквариум?». Очевидно, что его собеседник так же, как и читатель, изначально рассчитывал услышать нечто вроде путеводителя.

Почему так происходит, становится понятно только при прочтении последней главы «Эдем», которая больше всего напоминает собой именно путеводитель в своем привычном значении. Повествователь, обращаясь, в первую очередь, к своему спутнику, говорит: Теперь, зимой, когда тропических зверей спрятали, я советую посещать дом земноводных, насекомых рыб. (с. 179), И конечно, нужно посмотреть, как кормят черепах. (с. 180).  Оба примера, содержащие в себе советы и рекомендации относительно посещения городского аквариума, вполне могли бы встретиться в обычном путеводителе, хотя понятно, что для повествователя это не слишком важно.

Для него принципиально, чтобы мы примерили на себя роли своеобразных сопровождающих главного героя в его перемещении по городу, параллельно проникая в его мысли и «будущие воспоминания». Хотя, конечно, ведет за собой он нас, а не мы его, поэтому «путеводителем» в буквальном смысле сам нарратор и является.

Основной текст, как уже было отмечено выше, разделен на части, озаглавленные следующим образом: 1.Трубы, 2. Трамвай, 3. Работы, 4. Эдем, 5. Пивная.

Как кажется по началу, глава № 4 выбивается из ряда достаточно бытовых и «приземленных» наименований. Но, при ближайшем рассмотрении оказывается, что «Эдемом» всего лишь названа гостиница, расположенная напротив зоологического сада.

Что касается организации художественного времени, то здесь Набоков прибегает к своим излюбленным приемам конструирования текста.

С точки зрения календарного времени у нас есть достаточно четкие указания, во-первых, на время года: Сегодня на снеговой полосе кто-то пальцем написал «Отто» (с. 176), Теперь, в зимние дни, передняя дверца завешана внизу зеленым сукном (с. 177) <…>.

      Во-вторых, вполне нетрудно догадаться, что действие разворачивается примерно в середине-конце декабря, т. к. у нас есть авторское указание на предстоящий жителям города праздник: окна помутнели от мороза, у остановки, на краю панели, толпятся рождественские елки <…> (с. 177)

Что касается точного определения года, то здесь довольно сложно сделать какое-то четкое заключение, хотя в тексте содержится большое количество разрозненных намеков на этот счет. В главе 2, нарратор говорит: Трамвай лет через 20 исчезнет, как уже исчезла конка. (с. 177). Известно, что в мире конка прекратила свое повсеместное существование в 1914 году, следовательно, календарное время повествования должно быть, как минимум, более поздним. Далее, повествователь, живущий во времена рассвета трамваев, вдруг вспоминает: И мне вспоминается, как, лет восемнадцать тому назад, в Петербурге, отпрягали лошадей, вели их вокруг пузатой синей конки. (с. 178). С одной стороны, мы узнаем, что нарратор – человек приезжий, и, попросту говоря, иммигрант, а с другой, представляется возможным сделать нехитрый вывод, что действие в тексте разворачивается где-то в 1930х годах. Если взять в качестве точки отправления время исчезновения конки (1914), и прибавить к нему время, указанное нарратором (т. е. 18 лет), мы получим 1932 год.

Гораздо интереснее, на мой взгляд, проследить за временем, в котором находятся повествователь и его герой. Рассмотрим уже известный нам отрывок:

Утром я побывал в Зоологическом саду, а теперь вхожу с приятелем, постоянным моим собутыльником в пивную <…> Усевшись, я рассказываю приятелю о трубах, трамваях и прочих важных вещах. (с. 176). 

В первом предложении нарратор использует прошедшее и настоящее времена: «побывал», «вхожу». Последняя форма стоит в настоящем продолженном времени и, очевидно, она призвана подчеркнуть  сиюминутность всего происходящего в тексте; наречие «теперь» дополняет это ощущение континюативности. В следующем предложении мы сталкиваемся  с интересным проявлением временного таксиса: деепричастие «усевшись» предполагает последующее употребление прошедшего времени («усевшись, я рассказал» или «стал рассказывать»), однако, в нашем случае, употреблена форма все того же настоящего продолженного – «рассказываю». На мой взгляд, подобное сочетание деепричастия и глагола обозначает нам место повествователя и героя в тексте: повествователь из своей условной точки А (пивной) ведет повествование о собственном персонаже, находящемся в точках Б (на улице у дома), С (в трамвае) и Д (в Аквариуме). Заметим, что нарратор из своей точки А никуда не уходит; напротив, завершив свое повествование о себе, он все еще находится в пивной. Очевидно, что в первом абзаце, открывающем текст, повествователь забегает вперед (в данном случае, это – «пролепсис»), предвосхищая все последующие главы, и видно это именно на примере сочетания «усевшись, я рассказываю».

В свою очередь, в 5й части рассказа, куда мы возвращаемся вместе с нарратором, преобладает употребление настоящего времени. Он описывает место, где в данную минуту они с приятелем находятся: Пивная, в которой мы с ним сидим, состоит из двух помещений <…> (c. 180) или Из нашего угла подле стойки очень отчетливо видны <…> диван, зеркало, стол (с. 180).

Все четыре части рассказа задействуют весьма разнообразные пространственно-временные континуумы. Выйдя из дома, герой замечает трубы, которые рождают у него ассоциативный ряд воспоминаний и мыслей: трубы привезли рабочие, свалили их у дома, мальчишки стали на них играть, через неделю выпал снег, на них больше никто не играет, с утра (сегодня) кто-то рядом с ними сделал надпись «Отто», которая герою визуально напомнила саму трубу. Что в этом ряду наиболее интересно, так это обилие различных временных отрезков, присутствующих одновременно. В начале, перед нами настоящее время, видимо, общее, как для повествователя, так и для персонажа: «перед домом, где я живу, лежит <…> труба». Далее, происходят постепенные изменения: «в первые дни <…> мальчишки бегали по ним, <…>, но через неделю уже больше никто не играл <…>. И теперь, когда в матовой полутьме раннего утра я выхожу из дома, то на каждой <…> трубе белеет ровная полоса <…>» (с. 176). Затем, в тексте возникает конкретика; точное «событийное» время происходящего – «сегодня»: «Сегодня на снеговой полосе кто-то пальцем написал «Отто», и я подумал, то такое имя <…> удивительно хорошо подходит к этому снегу <…>» (176). На стыке трех предложений здесь помещаются настоящее и прошедшее времена, образующие схему «было/стало/теперь/сегодня». Конечной точкой здесь, разумеется, будет это «сегодня», в котором, равным образом, находятся и повествователь, и его герой.

Глава 2 «Трамвай» открывается мыслями нарратора о трамваях. Данная глава наиболее отчетливо представляет нам «перцептивное» время повествователя, выраженное в настоящем времени («Я уже чувствую»): Трамвай лет через 20 исчезнет, как уже исчезла конка. Я уже чувствую в нем что-то отжившее, какую-то старомодную прелесть. (177). (Также, «лет через 20» указывает нам на субъективно-объективную хронологию).

Кстати сказать, попытки достроить будущее весьма характерны для нарратора: так, он предсказывает исчезновение трамвая («Конка исчезла, исчезнет и трамвай <…>»), предвосхищает переоценку вещей будущими поколениями («Тогда все будет ценно и полновесно» (с.178)). Интересным моментом, касающимся вопроса времени, можно считать отрывок, в котором нарратор пытается реконструировать на свой лад то, что уже было в прошлом: <…> я всегда думаю о том, что возница дилижанса, должно

быть, ронял иногда кнут, и осаживал свою четверку, и посылал за кнутом парня в долгополой ливрее, сидевшего рядом на козлах и пронзительно трубившего в рожок, пока, гремя по булыжникам, дилижанс ухал через деревню (с. 177).Довольно любопытна в приведенном отрывке одновременность прошедшего времени: «возница» – «ронял», «осаживал», «посылал», «парень» –  «сидевший» и «трубивший», а «дилижанс» – «гремя», «ухал».  Взгляд повествователя может быть охарактеризован как взгляд наблюдателя в «плане пространственно-временной характеристики».

Глава 3 «Работы» выдержана в двух временных пластах – настоящем, продолженном времени и прошедшем (как в имперфекте, так и в обычном, завершенном): Вот образы разных работ, которые я наблюдаю из трамвайного окна (с. 178), Я слушаю их неторопливый звон (с. 178), Молодой пекарь «промахнул», «провезли черную лиственницу», Почтальон «подставил мешок» и пр.

   Что касается регистровой организации рассказа, то здесь присутствуют все виды, кроме волюнтивного.

Скажем, первый абзац, уже упомянутый выше, представлен в информативном и репродуктивном регистрах. Информация о том, что герой был в Зоологическом Саду, рассказывает приятелю о трубах и трамваях – фактическая, сюжетная. Голубая вывеска, содержащая портрет льва, воспринимается нарратором зрительно, очевидно, в своем реальном виде: «<…> и сбоку подмигивает портрет льва, держащего кружку пива» (с.176).

Часть 1 «Трубы» представлена в информативном («В первые дни <…> мальчишки бегали по ним, ползали на четвереньках, <…>, но через неделю уже больше никто не играл») и репродуктивном регистрах («<…>на каждой черной трубе белеет ровная полоса, а по внутреннему скату, у самого жерла одной из них, мимо которой как раз сворачивают рельсы, отблеск еще освещенного трамвая взмывает оранжевой зарницей» (с. 176).

Глава 2, в основном, сочетает в себе репродуктивный («Теперь, в зимние дни, <…> на краю панели толпятся рождественские елки») и информативный регистры, однако завершается она, как мне кажется, в генеритивном регистре: «Мне думается, что в этом смысл писательского творчества: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен <…>» (с. 178).

Глава 4 представлена в репродуктивном и информативном регистрах, а заканчивается в реактивном: «Но этот купол над ней, – ах, этот купол,  – вековой, потертый, тусклая бронза, великолепный груз времен…» (с. 180).

5 глава также завершается в реактивном регистре («И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее воспоминание?» (с. 181)), а протекает, в основном, в репродуктивном.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что автору больше всего импонирует репродуктивный регистр, через который читатель видит все, что воспринимает и ощущает нарратор.

Если говорить о персонажах рассказа, как об участниках диктума и модуса, то здесь можно отметить следующее: нарратор является говорящим и непосредственным участником событий, и, следовательно, субъектом модуса и диктума. Приятель нарратора также – субъект диктума («И как мне ему втолковать») и модуса («Не понимаю, что вы там увидели»).

Что касается точек зрения, представленных в тексте, то здесь все они так или иначе связаны с личностью повествователя: при описании Берлина и его жителей, он, периодически, смотрит на мир глазами его некоторых представителей. Так, нарратор ставит себя на место гипотетического будущего жителя Берлина: «и какой-нибудь берлинский чудак-писатель в двадцатых годах двадцать первого века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой техники столетний трамвайный вагон, желтый, аляповатый, с сиденьями, выгнутыми по-старинному, – и в музее былых одежд отыщет черный, с блестящими пуговицами кондукторский мундир, – и, придя домой, составит описание былых берлинских улиц». В данном случае, наречие «по-старинному» совершенно отчетливо указывает на то, что точка зрения принадлежит не повествователю, для которого трамвайные сидения еще не являются чем-то изжившим себя, а берлинцу из будущего, который воспримет их и сам трамвай как памятники прошлых эпох.

Однако, самым ярким примером воплощения точки зрения через лицо, отличное от повествователя, можно считать отрывок, в котором маленький мальчик сидит в пивной. Нарратор описывает обстановку, окружающую его и его приятеля в пивной, и его взгляд  вдруг останавливается на ребенке, сидящем в проходе: «Там, в глубине, ребенок остался на диване один. Ему оттуда видно зальце пивной, где мы сидим,  – бархатный островок бильярда, костяной белый шар, который нельзя трогать, металлический лоск стойки, двое тучных шоферов за одним столиком и мы с приятелем за другим. Он ко всему этому давно привык, его не смущает эта близость наша, – но я знаю одно: что бы ни случилось с ним в жизни, он навсегда запомнит картину, которую в детстве ежедневно видел из комнатки, где его кормили супом, – запомнит и бильярд, <…> и отца за стойкой, наливавшего из крана кружку пива» (с. 181).

Важность этого эпизода заключается в том, что повествователь, как мне кажется, встает на две точки зрения мальчика – того, который находится в одном временном пространстве с нарратором в пивной, и того, который, уже взрослый, вспоминает это событие из будущего. Первая точка зрения отчетливо отражена в образе «костяного белого шара», «который нельзя трогать», вторая – в лаконичности и «взрослости» формулировок («сизый дым сигар», «бильярд», «гул голосов», «отец за стойкой, наливающий пиво»). Собственно, повествователь хочет, чтобы читатель подумал именно так, поэтому в его финальной фразе мы читаем: «И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее воспоминание?».

Повествователь, представленный в тексте, одновременно является и героем описываемых событий, и, конечно, обращается, скорее, к внешнему, чем внутреннему адресату: читатель для него важнее собеседника из пивной. Несмотря на то, что он делает это косвенным образом через приятеля (в плане разворачивающегося действия, история рассказывается ему)(в советах на счет того, что нужно увидеть в городском Аквариуме, или в непрямом обращении к будущим поколениям («нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие дни»)), на прямой диалог с читателем нарратор выходит только в 5й главе, где его риторический вопрос «И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее воспоминание?» обращен непосредственно к слушающим.

Таким образом, можно сказать, что все вышеописанные языковые средства, примененные в тексте, раскрывают сложный и глубокий замысел рассказа, смысл которого заключается в идее писательского творчества. И главным призванием художника, по Набокову, будет изображение обыкновенных вещей так, как они «отразятся в зеркалах будущих времен». Себя же самого, как мне кажется, он воспринимает как человека, способного восстановить своеобразный рай, состоящий из маленьких деталей и человеческих ощущений. В этом смысле, «Путеводитель» может трактоваться как путеводитель по душе художника.