Грамматика и текст
В. Тимофеев (2010). Разбор рассказа И. Бунина “Телячья головка”.
И.А. Бунин «Телячья головка»
Мальчик лет пяти, веснушчатый, в матроске, тихо, как завороженный, стоит в мясной лавке: папа пошел служить на почту, мама на рынок и взяла его с собой.
– У нас нынче будет телячья головка с петрушкой, – сказала она, и ему представилось что-то маленькое, хорошенькое, красиво осыпанное яркой зеленью.
И вот он стоит и смотрит, со всех сторон окруженный чем-то громадным, красным, до полу висящим с железных ржавых крючьев короткими, обрубленными ногами и до потолка возвышающимся безголовыми шеями. Все эти громады спереди зияют длинными пустыми животами в жемчужных слитках жира, а с плечей и бедер блещут тонкой пленкой подсохшего тучного мяса. Но он в оцепененье смотрит только на головку, которая оказалась лежащей прямо перед ним, на мраморной стойке. Мама тоже смотрит и горячо спорит с хозяином лавки, тоже огромным и тучным, в грубом белом переднике, гадко испачканном на животе точно ржавчиной, низко подпоясанным широким ремнем с висящими толстыми сальными ножнами. Мама спорит именно о ней, о головке, и хозяин что-то сердито кричит и тычет в головку мягким пальцем. О ней спорят, она же лежит неподвижно, безучастно. Бычий лоб ее ровен, спокоен, мутно-голубые глаза полузакрыты, крупные ресницы сонны, а ноздри и губы так раздуты, что вид имеют наглый, недовольный… И вся она гола, серо-телесна и упруга, как резина…
Затем хозяин одним страшным ударом топора раскроил ее на две половины и одну половину, с одним ухом, одним глазом и одной толстой ноздрей швырнул в сторону мамы на хлопчатую бумагу.
1930
Мальчик лет пяти, веснушчатый, в матроске, тихо, как завороженный, стоит в мясной лавке; папа пошел служить на почту, мама на рынок и взяла его с собой.
Рассказ начинается в репродуктивном регистре. Субъект диктума – главный герой, субъектом же модуса является повествователь. Некий мальчик оказывается в теме- эта тема «навязана» нам в качестве импозиции. После точки с запятой, со слов «папа пошел» мы становимся уже свидетелями сознания ребенка. Об этом, во-первых, говорят номинации «папа» и «мама»; во-вторых, авторская номинация «мясная лавка» заменяется на более простой «рынок»; в-третьих, синтаксическая конструкция представляется неправильной, характерной для детской речи (от первого лица: папа пошел на рынок, мама – на почту и взяла меня с собой). Регистр этой части предложения – информативный.
– У нас нынче будет телячья головка с петрушкой, – сказала она, и ему представилось что-то маленькое, хорошенькое, красиво осыпанное яркой зеленью.
Здесь мы сталкиваемся с обратной ситуацией: слова мамы даны в информативном регистре, а следующая за ними реакция мальчика – в репродуктивном. Мы как бы видим глазами мальчика. Это «что-то» в сознании ребенка начертано неясно, но имеет «теплые» черты (наличествует уменьшительно-ласкательный суффикс –еньк–).
И вот он стоит и смотрит, со всех сторон окруженный чем-то громадным, красным, до полу висящим с железных ржавых крючьев короткими, обрубленными ногами и до потолка возвышающимся безголовыми шеями. Все эти громады спереди зияют длинными пустыми животами в жемчужных слитках жира, а с плечей и бедер блещут тонкой пленкой подсохшего тучного мяса.
Начало предложения – вновь репродуктивный регистр: мальчик стоит и смотрит, а в это время на него смотрит повествователь. Далее создается впечатление, что мы вновь смотрим на происходящее на рынке глазами ребенка (репродуктивный регистр). Так, вновь мы встречаем слово «что-то», очень важное в рассказе, оно, с одной стороны, передает восприятие пятилетнего мальчика, который и слова «туша» не знает, а с другой – передает импрессионистичность видения мира ребенком, мир как «что-то», как пятна, и превращает рассказ в своего рода импрессионистическую зарисовку. И вот взгляд мальчика (а вместе с ним и наш взгляд) движется вниз и опускается до пола, затем – вверх (мы видим крючья, шеи). Однако откуда же берутся сии слова вроде «зияют», «тучное мясо». Откуда сии метафоры вроде «жемчужных слитков жира»? Неужто принадлежат они сознанию пятилетнего мальчика? Не возникает ли здесь какого-либо противоречия?
Но он в оцепененье смотрит только на головку, которая оказалась лежащей прямо перед ним, на мраморной стойке.
Эти строки что-то проясняют, но что-то и затуманивают. Оказывается, взглядом нашим водил по рынку с его тушами автор, его это метафоры и заковыристые слова. А мальчик спокойно, а, вернее, «в оцепененье» все так и смотрит на головку. Таким образом, предыдущий фрагмент открывается восприятием мальчика, который, смотря на головку, все остальное «что-то» видит боковым зрением, и далее эстафетная палочка переходит повествователю, который видит туши как спереди, так и с боков (плечи и бедра).
Регистр – репродуктивный, во второй части предложения мальчик является субъектом модуса, авторизатором. Трактовать «оказалась» можно, как представляется, двумя путями:
-После слов мамы мальчик ищет глазами заветную головку, а она, оказывается, лежит перед ним.
-Или: автор водит наш взор по рынку, а в то время, пока мы водим глазами, оказывается, мальчик уже в оцепененье смотрит на головку. Т.е. в этом случае оказывается – для читателя. Как в «Мертых душах» Гоголя: события текста идут непрерывно и любое отвлечение читателя должно быть мотивировано, т.е. пока читатель не следит за действиями героев, они все равно действуют почти в реальном времени.
Мама тоже смотрит и горячо спорит с хозяином лавки, тоже огромным и тучным, в грубом белом переднике, гадко испачканном на животе точно ржавчиной, низко подпоясанным широким ремнем с висящими толстыми сальными ножнами. Мама спорит именно о ней, о головке, и хозяин что-то сердито кричит и тычет в головку мягким пальцем.
Регистр, по-прежнему, репродуктивный, но в тексте содержатся загадки. «Мама» вступает в противоречие с «тоже». Мама – номинация, которую, как представляется, дает ребенок, т.е. эта женщина в восприятии ребенка. Но откуда «тоже»? Характерно ли для ребенка, который в оцепененье смотрит на головку, осознать, что и он «смотрит», и она «тоже смотрит»? Думается, что спор мамы и продавца мы видим глазами повествователя. Хотя спор мы только видим, но не слышим (опять пресловутое «что-то»).
О ней спорят, она же лежит неподвижно, безучастно. Бычий лоб ее ровен, спокоен, мутно-голубые глаза полузакрыты, крупные ресницы сонны, а ноздри и губы так раздуты, что вид имеют наглый, недовольный… И вся она гола, серо-телесна и упруга, как резина…
В этой сцене наблюдается переход от повествователя, который, посмотрев на спор мамы и продавца, переводит взгляд на головку и, таким образом, имеет возможность сопоставить одно с другим в первом предложении (репродуктивный регистр сохраняется). Далее достаточно трудно сказать о том, чья точка зрения представлена: мальчика или повествователя, поэтому мы несколько отложим решение этого вопроса, добавим только, что головка явно одушевляется, олицетворяется и отделяется от ржавого мира рынка хотя бы мутно-голубыми глазами. Она не обезличена, у нее даже есть некий «наглый, недовольный» вид.
Затем хозяин одним страшным ударом топора раскроил ее на две половины и одну половину, с одним ухом, одним глазом и одной толстой ноздрей швырнул в сторону мамы на хлопчатую бумагу.
Эта фраза сделана очень мастерски. С одной стороны, это и игра с читательскими ожиданиями, так как время в рассказе в силу господства несовершенного вида развивается медленно; все время показывается процесс, и действие, как кажется, не стремится к результату. Все резко прерывается в конце появлением совершенного вида (раскроил, швырнул). Если говорить о том, что модернистская литература восприняла новейшие достижения науки (так, например, многие рассказы Хемингуэя, произведения Кафки демонстрируют процесс формирования аффективного комплекса), то анализируемый рассказ наглядно представляет процесс разрыва шаблона (о котором во второй половине века скажут теоретики НЛП). Этот разрыв происходит одновременно в голове читателя, повествователя, мальчика и наглядно представлен раскроенной на две части телячьей головкой. Важно, что в этой фразе впечатления мальчика, повествователя и читателя сливаются воедино и неразделимы. Важно для понимания предыдущей части рассказа, где детское впечатлительное сознание увлекает за собой взгляд автора, который поначалу сопротивляется, не интересна ему головка, и он пытается оглядеться вокруг, но затем подчиняется очарованию мутно-голубых глаз, и читателя, который волей-неволей идет следом.
Логично предположить, что мальчик и повествователь – одно лицо. И те детские впечатления, которые легли в основу рассказа, в большинстве случаев лишь преломляются во взрослом рациональном сознании, сквозь которое пробиваются непосредственные детские впечатления. Отсюда видимые, на первый взгляд, противоречия с номинацией «мама» и т.п.
Рематическая доминанта как таковая в тексте отсутствует (можно говорить о чередовании предметной и качественной доминант). Наличие предметной и качественной доминант, наличие сквозной темы связано с типом текста (преимущественно, описание) и с главным предметом изображения – телячьей головкой – пространственным центром текста.
Говоря о замысле текста, в связи с его заглавием, можно упомянуть такую трактовку, что телячья головка – некое божество, некий идеал, «агнец Божий» (недаром телячья – не бычья или коровья) – достаточно вспомнить «Повелителя мух» Голдинга или, к примеру, тот факт, что головка лежит «на мраморной стойке». Однако более близкой авторской идее представляется следующая трактовка.
Автор, как уже говорилось, предпринимает попытку изобразить детское сознание, вернее, свои воспоминания о ярком событии детства. Действительно, импрессионистически яркие воспоминания, вспомнить для сравнения хотя бы «Зеркало» Тарковского. Почему же событие произвело на мальчика неизгладимое впечатление? Если говорить о конкретике, вероятно, до изображенного момента телятина представлялась для мальчика исключительно как нечто «маленькое, хорошенькое, красиво осыпанное яркой зеленью». Если выходить на уровень художественных образов, то в случае с головкой как в капле воды представлена социализация маленького ребенка, которая зачастую оборачивается столкновением детского идеалистического сознания (которое не утратил поэт и в зрелые годы, что затрудняет разделение героя и повествователя) с «гадким» миром и раскалыванием целостного, от рождения данного мировосприятия.